Великий трагик о великой победе над великой блокадой

Внизу фрагмент из книги Ваграма Папазяна. Но перед ним комментарий.

У адмирала И.С. Исакова есть рассказ “Золотой фонд”. Этим термином называли списки людей на эвакуацию из блокадного Ленинграда https://crossroadorg.info/isakov-zolotoy/ (рассказ стоит прочитать полностью) Иван Степанович пишет, что на экстренном совещании в сентябре 1941 года пяти человек у первого секретаря А.А. Кузнецова в Смольном ему “была выделена квота на пятьдесят мест” по линии ВМФ. И надо было выбрать наиболее заслуженных из тысяч и отказать другим, что было очень трудно сделать. Естественно, что большинство мечтало уехать целыми семьями. Среди отбираемых Исаков предложил уехать Всеволоду Вишневскому. В ответ он увидел “тёмное от гнева лицо Вишневского… Вишневский стал небывало колким и агрессивным… Он глубоко обиделся… Отлет из Ленинграда был бы для Всеволода Вишневского — по его кодексу воинской чести, кодексу партийца, политработника и балтийского моряка — подлинным дезертирством.”

Другим кандидатом на эвакуацию был хирург И.И. Джанелидзе (близкие Иустина Ивлиановича звали Джан).

“— Товарищ адмирал, — начал Джан, побелев от ярости и глядя мне прямо в глаза…

(Джанелидзе привёл пример Николая Ивановича Пирогова, оставшегося во время войны в Севастополе.)

Чувствовалось, каких огромных усилий стоило Джану владеть своим голосом. И уже одно то, что он прибег к официальному обращению, как бы забыв имя и отчество, говорило о степени его негодования…

… Заметив, что я собираюсь ему возразить, Джан быстро встал и сделал рукой жест, означающий конец разговора:

— Я никуда из Ленинграда не уеду!

Быстро повернувшись, он вылетел из кабинета, оборвав беседу и всем своим видом показывая, что для нас обоих это лучший выход. Хлопнула дверь, и в комнате стало тихо.”

Таковы примеры подвигов Личностей, мужественно решивших остаться, зная огромную вероятность быть убитым или погибшим от голода.

Этой Личностью был и Ваграм Камерович. Отклонив предложение уехать из Ленинграда как многие сотни других деятелей культуры, он остался. Остался с семьёй: женой, дочерью, внуком. Он не просто остался, а выступал почти каждый день. Причем в самых разных уголках осажденного города. Пример декабря 1941 года: с 4 до 30 декабря выступил 21 раз в 9-ти разных домах культуры. Он прописал и приютил в своем доме в Ольгино пятерых коллег, которые по разным причинам не могли жить в своих квартирах. Через несколько месяцев в 1942 году во дворе родного дома в Ольгино от взрыва бомбы погибла его жена. Потрясённый Папазян похоронил её в этом же дворе. Можно много трагического перечислять, что пережил Ваграм Камерович. Но разве это или толика страха видны в его коротком 2-3 страничном тексте воспоминаний? Гигант духа, титан эмоций, великий трагик, он в этом кратеньком тексте стоит выше великой трагедии, выше великих потерь и горя. Стоит как победитель и повествует спокойно, с достоинством. Потому надо это иметь в виду, читая с виду “обычные строки” и прочитывая то, что между строками и словами.

Более 80 лет прошло, 3-4 поколения. Даже в этих 2-3 страницах Ваграм Папазян показал наиболее значимое для него – это его выступления на разных языках, обращенные к странам Европы. Нет сегодня второго Папазяна, нет исполненных папазяновской мощи обращений, не было и упоминаний В. Папазяна в речах или статьях о блокаде. Нет даже памятной доски в городе, где он работал 23 года, включая годы блокады. Нет и поиска в архиве записи обращений Папазяна, чтобы выставить их в Интернете тем же адресатам.

Ваграм Папазян

(Из книги “Жизнь артиста”, 1965 г., стр. 412-415)

В ту же ночь я возвратился в Ленинград и на следующий вечер играл Макбета на сцене Народного дома, тепло встреченный зрителем, а затем и прессой.

… Наступил 1941 год.

В воскресенье 22 июня днем я вышел на сцену в образе Дон-Жуана. Огромный зал был переполнен. Но в антракте репродукторы объявили о том, что армия нацистов нарушила в нескольких пунктах советскую границу, продвигается с боями внутрь страны, предавая города и села огню и разрушениям, что началась война.

Молча прослушав трагическое сообщение, зрители двинулись в зал. В тот момент, когда по ходу действия я, подобно попавшей в западню лисе, лавировал между Матюриной и Шарлоттой, со стороны Сестрорецка донеслись глухие взрывы — началась бомбардировка.

Первые снаряды оглушительно разорвались в Зоологическом саду, неподалеку от театра. В ту же минуту над городом послышалось зловещее гудение самолетов противника и издалека донесся грохот от нескольких развалившихся зданий.

В зале поднялась паника: зрители кинулись к выходным дверям, и неизвестно, чем бы все кончилось, не посоветуй мне директор Народного дома и Длугач успокоить разбушевавшийся зал.

Я схватил за шиворот до смерти перепуганного актера Патрикеева, любимца Ленинграда, игравшего Сганареля, потащил его к авансцене и, обратившись к зрителям с юмором, подобающим герою Мольера, крикнул во весь голос:

— Покорнейше прошу занять ваши места. У нас впереди еще три акта. Паника и страх непростительны, когда даже сам храбрый рыцарь Сганарель остается на сцене!

Страх сразу же сменился смехом. Зрители расселись по местам, и, несмотря на бомбардировку, спектакль продолжался и благополучно закончился.

Выйдя вместе с дочерью из театра и не останавливаясь на городской квартире, я помчал автомашину в Ольгино, где в небольшом затерянном среди лесов дачном поселке находился мой домик.

Дороги были забиты — спешно шла переброска войск. Дальнобойные орудия занимали позиции на окраинах города, прожекторы, как смертоносные кометы, очерчивали сумеречное небо, а на рейдах Кронштадта концентрировались наши военно-морские силы.

В конце первого года блокады меня пригласили в Большой драматический театр имени Горького.

В первые же дни войны некоторые ленинградские актеры попытались было уехать из города, но, дойдя до Кингисеппа и проблуждав несколько месяцев в тылу наших войск, вынуждены были вернуться в Ленинград и снова приняли участие в спектаклях.

Художественный руководитель театра имени Горького режиссер Л. С. Рудник поручил мне «Короля Лира», но уговорил сыграть перед этим в комедии «Слуга двух господ» Гольдони в роли Труффальдино. Понимая, как жизненно важен смех в блокированном Ленинграде, я согласился и двадцать вечеров смешил ленинградцев похождениями прожорливого, трусливого и лукавого слуги.

Из сорока спектаклей «Лира» бывали и такие, которые мы не в состоянии были закончить. Враг временами сосредоточивал шквальный огонь на том пункте города, где находился театр, и тогда все мы, зрители и актеры, постановщики и рабочие, вынуждены были укрываться в подземных убежищах театра и оставаться в том виде, в каком были на сцене, — в пурпурных мантиях, с коронами, бородатые. Оставались там день, другой, небритые, без сна, но всегда уверенные в нашей окончательной победе.

В конце второго года блокады из Сибири с неописуемыми трудностями, пробиваясь по воздуху через вражеское окружение, в Ленинград вернулся Академический театр драмы имени Пушкина. Репертуар театра заметно сократился, несколько актеров находились на фронте. Театр решил возобновить «Отелло».

Юрий Михайлович Юрьев, прославленный Отелло пушкинцев, уже чувствовал бремя годов. Этот некогда могучий человек не мог теперь показываться на сцене, а мавр оказался слишком тяжелой ношей для него.

Поэтому Художественный совет театра в лиwе Леонида Вивьена возбудил перед Управлением по делам искусства вопрос о переводе меня из театра имени Горького в театр имени Пушкина. Напрасно Рудник пытался возражать против этого — после нескольких репетиций я в течение года более шестидесяти раз выступал на сцене академического театра для воинов и ослабевших от голода горожан.

Голод и нравственные муки изнурили меня. Гримируясь, я с трудом нащупывал знакомые черты лица, а одеяния и доспехи мавританского полководца были широки для моих исхудалых плеч.

Но огонь был все тот же, хотя и полуприкрытый пеплом, и не было нужды пришпоривать или хлестать моего старого скакуна, чтобы на крыльях Пегаса долетать до знакомых мне вершин, тем более что постановка трагедии, как и все исполнители, была поистине превосходна.

В это же время я работал в своем саду на даче и вскоре с помощью старика Терентия сделался настоящим земледельцем.

Дочь моя, Мушинька, выступала в филиале Академического театра имени Пушкина, а мой внук рос, вопреки царившему злу, и мы всячески старались уберечь ребенка от жизненных невзгод.

О как возликовала моя душа, когда к концу третьего года войны радио стало оповещать о победоносном наступлении наших самоотверженных войск!

Однажды, помню это было осенью, я собирал картофель, взращенный мною с опытностью лучшего колхозника. Вдруг по радио среди лучших полководцев было названо имя генерала Баграмяна, сына армянского народа. И я заплакал, как малое дитя, не в силах сдержать радости…

Блокада кончилась. Была весна. Изголодавшийся город оживал и радовался беспримерному изобилию, которым заботливое правительство хотело вознаградить нас, горожан, и притом безвозмездно.

Наступил наконец прекрасный день Победы, кончилась война. Не могу описать, что творилось в этот счастливый день в Ленинграде; мне кажется, ликовали даже мертвые под землей… И демонстрация в честь победы, демонстрация, в которой я участвовал, стала одним из счастливейших моментов моей жизни.

В период блокады меня дважды возили в Москву на военном самолете, над линиями немцев, оказав мне высокую честь, — я выступал с речами по радио для итальянского и французского народов, изнывавших под гнетом фашизма и нацизма. Помимо вдохновенных речей я читал отрывки из национального эпоса и произведений любимых поэтов этих народов. И я счастлив, что в дни великих бедствий уста мои говорили словами Данте и Петрарки, Гюго и Корнеля, напоминая народам о нерушимой дружбе, возвещая о скором спасении и возрождении, еще и еще раз подтверждая священную истину, что искусство — прежде всего безграничная дружба.

* * * * * *

Длугач бежал из Москвы до самого Урала. Он без конца телеграфировал мне, уговаривая возобновить прерванное турне. Наши актеры разбрелись, все остались живы, кроме троих, из которых один погиб в Белоруссии, другой дошел до Берлина, а третий пропал без вести.

После окончания блокады Длугач добился своего, и вновь начался безумный бег, на этот раз до Камчатки, до Курильских островов, от Дальнего Востока и Крайнего Севера до границ Афганистана и Индии. Теперь это длилось одиннадцать лет; я посещал временами, когда это позволяли мне гастрольные сроки, Ереван, города и поселки Закавказья, населенные армянами.

Добавить комментарий